Межгосударство. Том 2 - Сергей Изуверов

Мимо, всё мимо ментона хартофилакс редкий паредрит, моемый рекой. Отправлял в цель всё более безответственно, парламентом отвлечён, атрибутируя высказывания о псалтырях-с-искрой. Название созрело до червивости. Тимбукту. Нравилось как структурная языка, мог понравится след от фантазии астроному, хватило бы разумения отличить от хвоста кометы, вечером рассказать своей особенную историю стоя в ночной рубашке до щиколоток и колпаке, и сбитых войлочных туфлях с масляным юпитером в затёкшей и подрагивающей от старости, жена только и знала, услышав признание, ходить на пирс и выискивать в толще вод рыбные косяки. Теперь бы его титаномысленным. Тимбукту город страны Сонгаи в пустыне, речь в книге хартофилакса, не о. Наткнулся, схожая краями заметка, рассказывалось о недостижимости для староконтинентников, вследствие сексапиль ещё. Грезились перлы, сулемная ртуть, аурум, оксиды алюминия размером с трёх скарабеев-извращенцев, в Париже географическое общество гратификацию в десять тысяч, немусульманину, вкатится в Тимбукту, упрыгает живым. Не с первого экспериментзахода, удалось, кое-кто сложил. Александр Гордон Ленг, по литографии, насурьмлённой в, как две капли на тезоименита русского филида Пушкина. Увлекательно квипрокво Ленга, в конце смерть вероотступничеству, задушен двумя мудехарами. Поднялся на ноги, побрёл от реки к кирхе. Новая содержательница хартофилаксом из сундука, все столь дорогие пергаментному сердцу объекты матермира, аффирмационный аромат, различаемый глазом переплёт, зачатки аутопоэзиса, не значилось агатыричарда кропателя, важно не во всякое время, почти никогда не до прочтения. Пролистав, эпикризнул, количество промеморий, очеркэскизов и жарь по обсервации, версификатором за время путешествия-катастрофы двух миров. Первой повесть о деревне королей. Нечто подобное, в сжатом, сгодилось и «Тимбукту». Деревня королей. «Что стало с миром? Три великана сидят в мышеловке и плачут, рыбы научились плавать на спине, а цикады стрекочут только для тех кто платит им, ересиархи сторонятся друг друга, а по ночам несут Богу молитву, гробовщики ставят в землю не кресты, а лопаты, мальчишки не сколачивают мечей, забавляясь в рыцарей, а строят из песка неуклюжие донжоны, которые назавтра смывает волна, громадный слон идёт умирать в пустыню и раскалённый песок кругом его тела, делается холодным точно северный лёд. Такова и встреченная мною деревня королей.

Расположение её на поверхности земли, даже относительно какого-то иного значительного и известного всем возведения, я указать затрудняюсь. Во времена, когда мною свершалось это путешествие, составлялось мало карт и названия всяческих мест, было достоянием лишь жителей этих угодий, а среди путников, чрез те места проходящих, не закреплялись. Могу лишь сообщить, что жила та деревня во Фландрийских землях. Я набрёл на неё случайно, спасаясь бегством от двух обманутых мною господ и их кровожадных слуг. Я одурачил их в напёрстки, одного за другим, а после ещё заставил гоняться друг за другом, оклеветав в глазах первого второго, равно как и второго в глазах первого. Так и вышло, что я вынужден был продираться сквозь лесную чащу, толком не успев отобедать, к счастью не успев заплатить за обед, по гнилому болоту, с паутиной на лице и ломким сушняком за шиворотом. Таков был мой печальный удел в то время.

Местность, в которой я тогда оказался и в которой был застигнут двумя местными отпрысками знатных семей, была до чрезвычайности болотистой и сдобной для различного вида летучих кровососов. Не таких громадных как крылатые мыши, но оттого нисколько не менее отвратительных и жадных до красной влаги. И их на мне было не счесть. Из-за скверного своего, обыкновенного пропитания, эти твари умудрялись усаживаться на меня даже бегущего, даже беспрестанно скачущего с кочки на кочку, принимающего многие позиции на ходу, дабы не быть сокрушённым ветвью иного древесного гиганта. Вот как они освоились и навострились. А потом я вышел на деревню.

Та лежала за лесным пределом, отделенная чащей от близкого людского селения и земля под домами её, полями и угодьями, была скверно болотистой, водянистой, непригодной для вспахивания, посевов, восхождения ростков и превращения тех в урожай. Такая же земля, в которой я только что вяз в лесу и в которой оставался пребывать и по сию пору, с совершеннейше сырыми ногами, да что там, всем платьем, ибо не раз бывал сражён невидимым корнем или утянут сочной топью. Дома жителей деревни, были все словно один, ветхи, кособоки, убоги по своему строению и со щелястыми стенами, крохотными, затянутыми бычьими пузырями окнами, со входами не имеющими дверей и завешанными единственно шкурами подохших от голода быков и коров, но и тех было не много.

Много где довелось мне побывать доселе, ещё больше после, но ни в одном месте не видел я подобного запустения, подобной бедности, подобной нищеты, подобного унижения и подобного голода. Да что здесь говорить, если, только наткнувшись на деревню и узрев пред собой её сущность, я решил, что та давно оставлена людьми, догнивать, растворяться в нарождающихся кругом болотах, ибо не было поблизости ни одной курицы, ни одной кошки и ни одной собаки. Только потом я узнал, что все они давно были съедены голодающим населением деревни, не знающим человеческой пищи, пожирающим всякое, хоть сколько-нибудь пригодное для потребления и живущим в этом мерзком чувстве извечного хотения есть.

Первый человек, которого я повстречал в этом месте, был тощ до такого уже края, что конечности его были сравнимы с удилищем рыболовной снасти, с редкими колами, ограждающими его надел от соседского, палкой, на которую сажают чучело, пугать ворон на поле, но не было здесь ворон, а какие когда-то были, все уже давно съедены. Облачён житель деревни был в жалкие обноски, в коих постеснялся бы ходить всякий, полагающий себя человеческим существом, столь грязны они были, столь засалены, жалки и убоги. Я попросил у него приюта, а он долго взирал на меня, должно быть не умея привыкнуть к королевскому, в сравнении с ним, моему виду, удивляясь румяности моей физиономии и изумляясь доброте и порядку моего платья, хотя повторю вновь, после лесной погони я был отвратителен сам себе, но поразительно превосходен над любым из местных жителей.

В самом конце всех существующих концов, старик по виду (после я узнал, что ему едва сравнялось тридцать лет), согласно помотал головой и я был пущен в его избу. Там мне пришлось примоститься к мутной поверхности засохшего пузыря, растянутого в оконном проёме и наблюдать за опушкой леса, ожидая явления опостылевших моих преследователей. Но так и не суждено мне было дождаться их, ибо те проживали в близких сюда землях и, должно быть знали об этом месте, а, зная, ни для каких надобностей не решались соваться сюда, дабы не лицезреть весь творящийся здесь ужас и самим не принимать на себя в нём участия.

Это уже потом, после бегства из деревни королей, я узнал, что ни один окрестный житель не смеет забредать сюда и вступать в какие бы то ни было отношения, торговые ли, менные, либо же напросто дружественные с жителями сего проклятого небесами места. Пока же я всем лицом своим припал к оконному пузырю и ждал выхода из леса моих зложелателей, а мой новоявленный хозяин в это время скрипя досками своей избы, топтался у меня за спиной и не знаю уж что делал, не исключаю, будто клацал зубами и исходился слюной.

Я поджидал, а гонители мои, всё не приходили, не слышался лай их блохастых шавок, которые, едва я ступил в болотистую водицу леса, утеряли мой след, не слышна была их грязная ругань поносящая меня самым последним негодяем на всём божьем свете. Отчаявшись ждать, я обратился к своему хозяину с вежливой речью, в которой назвался сам, выказал глубочайшую признательность за данный мне приют, сдержанно похвалил его жилище и даже осведомился, могу ли я чем-нибудь отблагодарить его за столь необходимое мне вспомоществование? Хозяин принял мои слова с неожиданным величием, жестом, не лишённым галантности, отвечал поклоном на мой поклон и в чрезвычайно вежливых выражениях отказываясь от предложенной помощи и в конце своей учтивой речи, называясь очень длинным именем, носить которое впору какому-нибудь майордому или сенешалю знатного рода.

Хильдерих Теодеберт Гунтеук, так представился мне сей оборванный, обтянутый кожей скелет, по жилищу своему и наружности, бывшим не кем иным как нищим, а не в коем случае не управителем двора. Когда я от несдержанности своей и неуёмного любопытства, распиравшего всё мой нутро, спросил, кто же нарёк его столь длительным прозваньем, отец или мать, он поведал до чрезвычайности удивительную историю про свою деревню и про жителей её, былых и ныне живущих.

– Знаешь ли ты путник, имя основателя династии великих королей, царствующих теперь средь франков? – так начал старик свою речь. – Да будет тебе известно, что основатель этого рода, Хлодион, родился и вырос в нашей деревне. В уже достойных меча летах, он, единственный выживший среди всех родившихся в том году младенцев, покинул деревню и вскоре объявился в Брабанте, что в землях проклятых тюрингов. Там он сколотил себе армию, разбил с ней римлян и взял крепость Турнэ и второклассную крепость Камбре. Он распространил свою власть до самой нашей реки Соммы и подчинил себе добрую половину второй Бельгики. И родил он сына Меровея, а тот сына Хлотаря, а тот двоих сыновей Дагобета и Хариберта. И зачалась так династия великих королей Меровингов. А перед самой своей смертью, приехал Хлодион к себе на родину, в нашу деревню и роздал всем жителям её красивые и гордые имена и не приказал осушить болота, не приказал дать нам скот или другие земли. Он сказал, что наша деревня, быть может одна на целом свете может родить истинного короля, не по рождению, а по духу и всякий, кто вытянет в нашей деревне двадцать зим, может быть королём. И сказал, что мы должны помнить имена наших отцов и добавлять их к своим именам, это родит в нас гордость и честолюбие и поставит на путь короля того, кто, может быть, не встал бы на него, погрязнув в делах нашей деревни.